Иногда, да всё чаще люди приходят в терапию и приносят с собой тоску. Оказываются в таком месте своей жизни, когда с её зовом, её криком больше невозможно не считаться, когда уже больше не получается себе лгать. Когда её так много, что она пропитывает собой все другие чувства. Они смеются, и им вроде радостно, а внутри так остро слышат как размеренно стучится тоска.
Они раздражаются. На то, что не могут нащупать что-то важное, не могут найти те самые верные ноты жизни, мечутся, словно загнанные звери, ищут, не могут успокоится. Падают в тихие, с виду безопасные жизненные углы, измученные, уставшие. И снова тоска.
Они загораются. Новыми идеями, планами, путешествиями. Тратят силы, много сил, ресурсов, добиваются чего-то, обнаруживают себя в каком-то новом месте, с новым морем, с очередными, просто по-другому построенными домами, в машине с другим цветом салона или другого класса, с женщинами помоложе или просто с большей грудью, с мужчинами побогаче…. И здесь снова тоска.
И очень не хочется признаваться себе, что она внутри. И её почему- то не получается вывести, как пятно на одежде. Не получается вытравить. Не получается вытереть, вырвать, вырезать, вычистить. И совсем не получается успокоить её, утихомирить, удовлетворить, остановить.
А иногда так много её, что хочется в ней утонуть.
Много-много глубокой, разъедающей, зудящей, высасывающей силы, просачивающейся сквозь маленькие створки души, тоски по чему-то простому и легкому. Чему-то, чего сейчас очень остро не хватает в их ( наших?) в общем-то устроенных жизнях.
Я часто представляю картины их (наших) жизней, мысленно рисую маршруты того, как они (мы) в них оказались.
Вижу как маленький мальчик прячется под одеялом в наушниках и запойно слушает своего Дэвида Боуи. Слышу как он мечтает о том, что когда-то у него будет своя группа, как они будут репетировать с друзьями в папином гараже, как будут давать концерты. Как у него будет получаться то, что ему нравится, то, что заставляет его душу оживать, то, что учит его любить.
Потом что-то происходит. Что-то рвётся. Что-то сильное вторгается в этот детский по-простому устроенный мир. И он больше не занимается музыкой. Он уходит в другую сторону. По-другому живёт свою жизнь. По-другому настраивает линзы восприятия. Почти перестаёт чувствовать так как тогда, в этом старом, почти стертом из памяти детстве.
Оттуда осталась только страсть к покупке старых, ограниченных в тираже пластинок и … тоска. От которой не получается спрятаться, не получается сбежать, которую невозможно заглушить отношениями, деньгами, работой.
Вижу этих два больших банта на иссиня-черных косах. И эти большие пытливые глаза. И эти полки с книжками в маленькой комнате со старым советским ремонтом. И эту изогнувшуюся изможденную от многолетней ночной работы пенсионерку-лампочку на столе. И эти исписанные аккуратным детским почерком тетради с формулами. Она всегда знала, чем она хочет заниматься. Она будет работать с папой, в его институте, в его лаборатории. В этом много было такого трогательного несомненного детского счастья, такой искренней детской веры. А потом пришли 90-ые. С ними стремительно разрушались ещё вчера такие близкие и понятные ценности и планы на будущее. Занятие квантовой физикой не смогло конкурировать с продажей самоклейных босоножек на местном рынке, на деньги от которых в отличии от физики можно было выжить, не голодать.
Много воды стекло с тех пор. Папы давно нет. У девочки давно короткая острая стрижка, тонкие, ровные, правильной формы брови ( не те, как в детстве, сросшиеся на переносице), большая квартира в центре Москвы, третий муж, несколько своих фирм…. и тоска.
С того детства, с того школьного беззаботного, переполненного мечтами детства остались только старые, выцветшие фотографии, старые советские научные журналы, и старая отцовская дача в Подмосковье.
Вижу как эта маленькая кареглазая Кармелита, которую с легкостью можно принять за испанку, обклеивает постерами с Натальей Орейро свою комнату. Жадно следит за её творчеством, жадно учит испанский. Пытается строить свой мир, убегая из того, который вокруг. Только в нем ей удаётся чувствовать своё, не заглушенное голосом извне, возбуждение, интерес, замечать свои желания, чувствовать себя свободной, понимать, что у неё есть силы, что она что-то может.
Но его разрушили. Её мир разрушили, много раз разрушали. Грубо брали за спину и толкали в нужные, по-их мнению, стороны. Заставили поверить, что без них она не может. Заставили заточить свою злость вовнутрь себя, заставили боятся себя, пугаться мира. Преследуя какие-то свои цели, заставили оставаться рядом, в поле зрения, на коротком поводке.
С того детства остались яркие воспоминания про Барселону, концерт Орейро, любовь к испанскому, очень маленькая, но надежда на свою жизнь в Испании, и…. тоска вперемешку со свежими седыми волосинками.
Вижу как она подходит к каждому из них. Заботливо смотрит в глаза, искренне интересуется. Рассказывает как у неё сложился день, что ей удалось собрать для них. Каждая из этих собак знает о её днях больше, чем кто-либо из людей в её жизни. О её усталости, о её тихой ярости на устройство мира. Каждая знает, как много порогов она оббила, как много бумажек насобирала, как много тележек с кормом и лекарствами перетаскала, как много человеческого равнодушия выдержала, как много боролась с людьми, с кабинетами, с правилами за эти судьбы.
Она давно это делает. Берет к себе собак, даёт им дом, любит их. Лечит, заботиться про них.
Только с ними она может тихо, раскатисто, до боли
внутри себя тосковать по любви. Тосковать и при этом щедро отдавать тонны разросшейся
из капли
когда-то недополученной,
любви…
Автор: Алена Швец